Том 15. Книга 2. Пошехонские рассказы - Страница 21

К оглавлению

— Какими судьбами? — воскликнул последний, завидев вчерашнего собеседника.

Жюстмильё всем своим женеподобным, потертым лицом осклабился.

— Да так-с… — пролепетал он, — признаюсь, после вчерашнего разговора… совсем мне «Грачи» опротивели!

— Но почему же именно сюда?

— Предчувствие-с… — застенчиво намекнул Жюстмильё и снова осклабился.

— Благодарю! — ответил Вожделенский, протягивая руку, — милости просим! будем, по-старому, вдвоем канитель разводить!

И затем, вспомнив о Пугачеве, любезно продолжал:

— А революционер-то наш! поди, дожидается теперь! Перспективы, изволите видеть, показывает! общество занимать хочет! Теперь вот и спохватился, да поздно… Близок локоть, да не укусишь… ау, брат! Что ж, рублевый, что ли, спросим?

— Сегодня уж мне позвольте! — засеменил Жюстмильё, — в знак будущего… И вообще… Человек! Два полуторарублевых! — крикнул он половому и, пошептавшись с ним, прибавил вслух: — Да чтобы заморозить… непррременно!

— Никак, вы кутить собрались! — ласково укорил Вожделенский, — что ж! от времени до времени это не без пользы. Постоянно пить нехорошо, но при случае распить бутылочку-другую — это даже кровь полирует!

Через четверть часа приятели сидели за столом и оживленно беседовали. Впрочем, говорил почти исключительно один Вожделенский, а Жюстмильё ласково смотрел ему в глаза и распускал рот. От времени до времени упоминалось о Пугачеве в сопровождении нарицательного: «революционер». Допускались предположения: что-то «революционер» теперь делает? ждет, поди, а может быть, и ждать перестал, щи ест?

— Предупреждал я его, — ораторствовал Вожделенский, впадая в учительный тон. — Эй, говорю, Емельян Иваныч! не слишком ли, сударь, прытко! Не послушался — вот на мое и вышло!

— А жалко почтеннейшего Емельяна Иваныча! хоть и по своей отчасти вине, а все-таки жалко! — лицемерил Жюстмильё, подливая в стаканы шампанское.

— Это делает честь вашему доброму сердцу, сударь! — снисходительно похвалил Вожделенский. — Я и сам иногда… по человечеству! Все мы люди, все человеки… Так-то.

Жюстмильё весь, всем существом, так и расцвел от похвалы.

— Нельзя не жалеть, — продолжал Вожделенский, — человек еще в поре, мог бы пользу приносить… Кабы к рукам, так даже прямо можно сказать: золотой был бы человек!.. И вдруг!

— И вдруг! — как эхо, повторил Жюстмильё.

Его самого мутило. Хотя Вожделенский вчера и не высказался определенно насчет департамента Оговорок, но все-таки кое-что запустил. Очевидно, что-то готовится. Но что именно, что? Переформировка или… Некоторое время Жюстмильё робел и воздерживался от вопросов, но к концу обеда язык его сам собой обнаружил душевную язву.

— Ну, а насчет нашего департамента… слышно? — пролепетал он, освещаясь заискивающей улыбкой.

— Поговаривают-с, — кратко отрезал Вожделенский.

Жюстмильё мгновенно завял.

Комната вторая

Павел Никитич Павлинский только что возвратился из заграничной поездки. Человек он был средних лет (скорее даже молодой), бессемейный, не предъявлявший к жизни чрезмерных требований и не честолюбивый. Служил он в департаменте Раздач и Дивидендов и довольствовался скромною должностью столоначальника, которую занимал чуть не десять лет сряду. Департамент этот исстари был либеральный, и — что особенно было дорого — чиновники его еще в то время ходили на службу в пиджаках и курили при отправлении обязанностей папиросы, когда в других департаментах не шли дальше цветных брюк при вицекафтанах, а курить позволяли себе только в форточку. Это само по себе уже составляло приманку, но, сверх того, содержание здесь было погуще, нежели в других ведомствах, да к концу года и из общей массы дивидентов на долю каждого перепадала малая толика. Благодаря этим воспособлениям у Павлинского всегда водилась вольная деньга, которою он и пользовался, чтобы ежегодно делать кратковременные экскурсии за границу. В конце июля он перекидывал через плечо дорожную сумку и садился в вагон (непременно 1-го класса), а в начале сентября тем же порядком вновь водворялся в департаменте. Чаще всего он делал эти экскурсии на собственный кошт, но иногда выпрашивал какую-нибудь командировку и получал от казны прогонные, подъемные и порционные. Пошатается несколько недель по Германии, наблюдет, как делают папиросные гильзы в Баден-Бадене, Эмсе, Гамбурге, и под конец непременно недели на две закатится в Париж.

В нынешнем году ему удалось получить командировку. Предлагалось ему посетить Швейцарию и на месте исследовать, из каких элементов составляется тамошняя дивидендная масса и в какой пропорции оная распределяется между швейцарскими властями. С этою целью он целый месяц выжил на Женевском озере, посетил Лозанну, Вевэ, Кларан, Монтрё и проч. (в Женеву, однако ж, не рискнул); но, к сожалению, везде встретился с серьезными затруднениями. На всем протяжении Женевского озера по вопросу о раздачах и дивидендах царствовало полнейшее невежество, почти хаос, так что на первый раз он должен был ограничить свои действия лишь необходимыми разъяснениями и пропагандой. Плоды этой пропаганды приходилось наблюсти в будущем году, что, впрочем, не особенно его огорчало, потому что в перспективе обрисовывалась новая командировка с новыми «воспособлениями» от казны. Затем, выполнив свой долг добросовестно, Павлинский, по обыкновению, направил путь в Париж. Пообедал у Вефура, у Вуазена, у Бребана, у Маньи, но в «Café Américain» только «так посидел», потому что показалось дорого. Видел «Peau d’âne», «M-lle Nitouche», «La princesse des Canaries», побывал в «Excelsior», в «Café des Ambassadeurs» и зашел в «Contributions indirectes» посмотреть, как там «наше дело стоит». Наконец в один дождливый и темный вечер сел в вагон и прикатил в Петербург. Наутро — в департамент; обедать — в «Грачи». Для человека, еще полного воспоминаний о «Contributions indirectes» и о Вефуре, это был переход очень резкий, но Павлинский был человек бодрый и рассудительный, который легко мирился с суровою действительностью и безропотно покорялся начертанному на дверях департамента девизу: «Грачам — время, а Вефуру — час». Он понимал, что иначе дивиденды никогда не были бы поставлены на том незыблемом основании, которое позволяло им с честью выдерживать натиск всех остальных ведомств и даже завистливые намеки на фельдмаршальские содержания.